Гай Итон * Ислам и предназначение человека

ИСЛАМ И ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Шарль Ле Гай Итон

Введение

Религия – вопрос особый.

Другие области, в той или иной степени, могут позволить, чтобы мы могли в них проводить объективные исследования, хотя личная заинтересованность автора исследования может исказить ясную, сбалансированную картину. Объективность исследований в сфере религии находится на поверхности, не рискуя вникнуть в ее суть. Ключ к пониманию вопроса лежит в бытии и опыте созерцателя, а без этого ключа все двери закрыты. И это очень характерно Исламу, религии, которая считает разницу между верой и неверием самой фундаментальной из всех возможных различий, сравнимых на физическом уровне с различием между зрячим и слепым. Вера и понимание в мусульманской религии не только дополняют друг друга, но и опираются друг на друга. Мы не стремимся охарактеризовать в достаточной степени окружающую нас местность, как это может сделать слепой, даже если он провел топографию местности, проанализировал породы и растительность на ней. В Исламе каждый аспект жизни человека, каждая его мысль и действие формируется и оценивается через призму основного стержня веры. Уберите этот стержень, и вся конструкция рухнет.

Для неверующего этот стержень не имеет смысла, для мусульманина же только он и имеет смысл. Даже верующий христианин связывает «возвышенное» и «приземленное» к различным размерностям. Любая путаница между этими двумя понятиями привносит в жизнь верующего христианина беспокойство. Для мусульманина же поклонение Богу, любые телесные функции, изыскания святого, торговля на рынке, работа, игра – все это представляется единой, неделимой тканью, как и само творение. Чтобы войти в интегрированный, тесно спаянный мир мусульманина, нужно получить открывающий эту единственную дверь ключ.

Этот ключ заключается в утверждении Единства Бога и всего того, что следует из этого Единства, вплоть до самых далеких откликов на периферии бытности, где бытность граничит с небытием. Ислам – это религия всего или ничего, вера в Реальность, которая не представляет какую-либо иную независимую реальность вне орбиты самой Реальности, ибо если существовала бы такая реальность, пусть и отдаленная, пусть и сокрытая, то одно только ее существование подвергло бы сомнению совершенство и цельность Единого Сущего.

Поэтому никто не может и слова высказать об Исламе без принятия этой точки зрения и ее совершенствования. Автором этой книги является европеец, который стал мусульманином много лет тому назад, после того как поверил в трансцедентное единство всех ниспосланных в откровениях религий. Слово «обращенный» подразумевает отрицание одной религии в пользу другой, в моем случает это был акт принятия, и в этом акте не было отрицания, кроме как отрицания мирского, агностического мира идей во всей ее целостности.

Тот, кто вступает в общину Ислама через врата выбора, а не по рождению, погружает свои корни в почву религии, Корана и хадисов Пророка; ему чужды обычаи и привычки мусульманских народов. Он не обладает силой этих обычаев, он защищен от их слабостей, противостоит прежде всего психологическим комплексам, которые являются результатом их недавней истории. Он не имитирует араба, ибо он знает, что Ислам, как мировая религия, обязана своей выносливостью  и богатой палитрой многовековому вступлению в нее чужеземцев: персов, берберов, монголов, тюрков, индусов, малайцев, африканцев. Эти чужеземцы зачастую ломали шаблоны арабов, но усиливали религию, а вместе с ней культуру и общество, на котором лежало печать Ислама. Ислам создал мгновенно признанную конструкцию жизни человека, но путь, по которому эта конструкция заполнялась и раскрашивалась широко отличался от региона к региону Дар-уль-Ислама (Дома Ислама); разноцветной палитрой был покрыт мир.

Европейцы и американцы, принявшие таким образом Ислам, стали, расставив ноги по обе стороны старейшей границы, разделяющей на протяжении тринадцати столетий исламскую цивилизацию, во-первых, от христианства, а позднее и от постхристианского мира. Во многих отношениях такое положение вызывает удивление, ибо граница проходит между двумя зонами взаимного непонимания, но ее принимают по обе стороны, до известной степени,  чтобы переключаться между различными планетарными системами. Неспособность жителя Запада понять мусульманина соответствует неспособности мусульманина понять жителя Запада. Те, кто стоят, расставив ноги на границе, обязаны быть переводчиками в этой «язычной паре» и свободно изъясняться на этих «языках».

Принявший Ислам житель Запада не меняет самовосприятие, хотя меняет его направление. Он окрашен в цвета, характерные для культуры, в которой он родился и в которой проходило его становление; он задается вопросами своей культуры; он хранит в памяти чувство трагизма и двусмысленности окружающего мира, которым пропитан европейский образ жизни, но которое кажется странным для обычного мусульманина, и его все еще беспокоят призраки прошлого Европы. Зов предков в этом роде не молчит, но он начинает отдаляться от него.

Семитский разум и темперамент по природе своей привержен строгому соблюдению законов, а мусульманину характерно чувство собственной неполноценности. Европеец с другой стороны более сосредоточен на духе, чем на букве закона, и он, несомненно, привносит этим новое в Ислам. Вклад европейца в принятую им веру, да еще в эпоху изменений и развития, может быть где-то полезным в эпоху, когда устои религии разрушаются под бременем времени, и необходимо, как никогда ранее, восстановить ее основы и придерживаться их. Это не значит, что любая часть конструкции не важна. Следует подчеркнуть, что когда крепость осаждают, когда рваг поднимается по внешней стене, чтобы захватить крепость, защитникам веры следует укреплять внутренние скрепы.

Книга эта написана для тех, чей разум формировался под влиянием культуры Запада. С учетом того, что современный мир, а дух его ощущается практически везде, является всецело продуктом этой культуры, а пишу эту книгу именно для тех из моих единоверцев, кто, как и я, получил немусульманское «современное» образование. Среди мусульман есть приличная доля тех, кто заново открыл себе эту религию, в которой они родились, увидев ее совсем «другими» глазами; их более не убеждают традиционные доводы их веры, которые были действенны тогда, когда Ислам был закрытой системой. Тогда, чтобы постичь истоки этой религии, надо было погрузиться глубоко и странствовать далеко. Они оценят эту книгу через призму своих знаний о религии. Но немусульмане, которые питают интерес к Исламу, но у которых нет, ни времени, ни охоты читать и сравнивать ряд книг, обладают правом спросить, а все ли, что им говорят, является подлинным, и в широком смысле общепринятым.

На этот вопрос нет простого ответа. Трудно дать универсально принятое определение мусульманскому правоверию, термину, которому невозможно найти точный эквивалент в арабском языке. В исламе нет места церковной иерархии, (за исключением разве что шиитского направления в Иране), в Исламе нет верховной теологической власти, кроме власти Книги, власти Корана. То, во что я верю, или то, во что верит мой сосед, при условии, если мы остаемся в рамках религиозного права, большей частью является вопросом личных представлений до тех пор, пока мы не отдалимся от консенсуса общины (предположим, что такой консенсус есть, а это является сегодня открытым вопросом).

Однако, если мы позаимствуем то, что называется христианским термином, можно сказать, что суннитское правоверие возникло в 10-веке н.э., приняв в следующие два столетия свою форму;  оно возникло на основе консенсуса между конфликтующими точками зрения, которые угрожали разнести в пух и прах саму общину. Оставив немного места для плюрализма, консенсус был достигнут в ответ на узкие и эксклюзивные взгляды, составляющие правоверие и дающие права мужчинам и женщинам принадлежать Умме, священной общине Ислама. Мусульманин по этому определению есть человек, который способен искренне принять веру произношением семи слов и осмысливанием их. Ла Илаха Иллаллах, Мухаммадун Расуллулах: Нет божества кроме Бога и Мухаммед Его Посланник. И так как люди не умею читать сердца, искренность этого действа ведома только Богу.

На практике мало кто примет это достаточным, если не принять во внимание, все последствия, которые исходят из  простого утверждения веры. Мусульманин верит в Единого Бога, который Всемогущ и не имеет равных; верит в Его посланников, посланных с истоков, чтобы направить человечество в верное русло; верит в то, что Мухаммед является печатью Пророков, и что после него не будет пророков, которые смогут передать откровения божественного права, верит в то, что Коран – это слово Божье, неизбежное, непреложное, верит в «пять столпов» веры, которые являются признанием веры: пять ежедневных молитв, подаче милостыни, посту в месяце Рамадан, паломничеству в Мекку физически и финансово способных его совершить. Мусульманин может пренебречь одним из столпов, кроме первого, и все еще считаться верующим, но если он будет отрицать их необходимость, он выйдет из общины.

Коран сам предлагает более широкое определение: Посланник и верующие уверовали в то, что ниспослано ему от Господа. Все они уверовали в Аллаха, Его ангелов, Его Писания и Его посланников. Они говорят: «Мы не делаем различий между Его посланниками». Они говорят: «Слушаем и повинуемся! Твоего прощения мы просим, Господь наш, и к Тебе предстоит прибытие».  (2:285). Но из этого вытекает другое условие. Если членство в этой общине верующих требует принятия Корана как Слова Божьего, данного в откровении, то отрицание любой части Корана или любого утверждения из этой Книги может считаться актом усомнения в вере. Это так, но имеются неопределенности. Отдельные аяты, а в особенности те, которые касаются вопросов права, в достаточной степени просты, но есть и многие части в Коране, которые можно истолковывать по-разному. Говорят, что отдельные сроки из Корана раскрывают свой смысл слой за слоем. То, что имеются различные толкования Корана, представляется естественным, как естественно и то, что все они принимаются, если не противоречат буквальному смыслу.

Вот почему здравый смысл, который постоянно доказывал себя перед пристрастиями и глупостями фанатизма на протяжении всей истории Ислама, склонен к более широкому определению правоверия, оставляя  последнее слово за консенсусом общины. Но битва за толерантность и широкое определение, в конечном счете, не одержала окончательную победу. Это в особенности наглядно в наше время, когда по разным причинам, в том числе и из-за того, что называют кризисом идентичности, многие мусульмане находят убежище в узости и буквализме. Каждая отдельная группа придерживается своего тесного коридора, а посему вся Умма сотрясается под воздействием горьких, никому не нужных конфликтов мнений. Мусульманин, который пишет и говорит об Исламе сегодня, может быть обвинен той или иной группой в куфре (неверии) или в бид'а (еретическом нововведении), в отличие от христиан, которые в былые времена,  (когда религия была все еще вопросом жизни и смерти, спасения или проклятия), шли по натянутому канату над пропастью ереси. Мусульманин принимает эти обвинения со свойственным ему достоинством, находя в них больше симптомов слабости, чем силы.

Что касается еретических нововведений, в действительности, очень трудно вводить какой-либо новый элемент в мусульманскую мысль, даже если предположить, что это желательно. Намного легче вводить многое из того, что было со временем забыто или упущено. Зачастую бывает так, что выдвигая какую-то идею в качестве нововведения, мы находим, что эту самую идею выдвигал какой-то мусульманский мыслитель тысячу лет тому назад; такой она и должна быть.

С одной стороны правоверие западного мусульманина может быть не принято более консервативными силами среди его единоверцев, с другой стороны его, вероятно, обвинят  немусульмане, которые имели некоторый контакт с исламским миром «идеализированного» Ислама и представления взгляда на веру, которому противоречат выявленные факты. Но эти факты связаны с практикой, а не с принципами, и они не имеет никаких обязательств защищать или попытаться обосновать способы воплощения религии в определенный исторический период теми из его приверженцев, которые ловят свет и привлекают внимание. Что касается людей, добрых мужчин и добрых женщин, они отнюдь не являются тугодумами, но порок всегда отдает должное благодетели под маской религии или, что является более современным приемом, под маской политической идеологии; и порок, и тупость проходят в наши дни уверенно, если они благопристойно приодеты.

Наверное, глупо и, как минимум, контрпродуктивно искать доводы для объяснения делений внутри Уммы, войн между мусульманскими государствами, жестокости и лицемерию отдельных руководителей, коррупции богатых и истерии фанатиков, которые забыли фундаментальные приниципы милосердия и имеющие силу закона обязательства использовать дар разума. Мы живем в эпоху фитны. Этот термин часто переводят как «общественный беспорядок». Альтернативным переводом является «брожение», при брожении на поверхности появляется пена.

В то же время следует помнить, что несмотря на то, что Исламская Умма относительно недавно разделилась на национальные государства, мусульмане все еще склонны идентифицировать человека через религию, в которой он родился, а не через его национальность и расовую принадлежность. Так как мусульмане с трудом могут понять тот, факт, что на свете есть люди, которые даже не претендуют на веру в Бога – в любого бога, они называют всех европейцев и американцев христианами (от мусульман обычно услышать об Адольфе Гитлере, как образце нечестивого христианина). Подобным же образом каждый, кто родился в исламском мире, называет себя мусульманином. Жители Запада принимают мусульманина за чистую монету, и убогие маленькие тираны, которые так же далеки от Ислама, как далек от христианства был Гитлер, видятся им «мусульманами». О религии они судят по их поведению.

Но под поверхностью, там, где это невидимо для обычного наблюдателя, проживают огромное количество простых мужчин и женщин, которые остаются примерными мусульманами и которые спасают Ислам в наши дни, как и в прошлом, как это делают мистики, чья бескорыстная жажда Бога уменьшает грехи могущественных до немногим больше примитивного несоответствия. Ислам не всегда заметен в руках и сердцах своих лидеров или своих официальных лиц, но тот, кто ищет Ислам, всегда его найдет.

Они находят Ислам в различных формах. Центральной темой любого серьезного исследования об Исламе является единство разнообразия. Мухаммед был арабом, Коран по сути своей арабское писание, выраженное на языке, строение которого имеет четкий взгляд на реальность. С этой точки зрения каждый мусульманин в каком-то смысле арабизирован. Хотя мусульманин создал признанный узор в различных текстурах исламской цивилизации, он не смог уничтожить богатое культурное разнообразие под влиянием расовых и исторических различий. Принципы религии и закона, порожденного религией, просты, но не ограничены в разнообразии своих проявлений.

И я намерен с Божьей помощью показать то, каким может быть мусульманин, рассмотреть теорию, историю и социальную составляющую в свете Откровения, являющегося источником веры,  поскольку цивилизация и культура построены людьми, добрыми и злыми, мудрыми и глупыми, из материалов этого источника. Но целое, отражающее божественное богатство, нельзя постичь словами. К каждому утверждению я добавлю формулу, которая означает, что Бог знает лучше всех, что Он один знает, и то, что те, которые говорят и пишут должны всегда помнить свое невежество и ограниченность, равно как живущие на земле должно всегда помнить о смерти. Ва Аллаху алам.

Глава 1

ИСЛАМ И ЕВРОПА

С ослаблением имперских тенденций в Европе, которые позволили Западу с презрением относиться к иным культурам, интерес к Исламу возрос, и впервые за два с половиной столетия богатые нефтью мусульманские страны побудили в Западе желание постичь окружающий его мусульманский мир. Странно, но каких-либо информационных преград, вроде бы, и не было, полки библиотек ломятся под тяжестью многочисленных трудов об Исламе. Но породил ли этот информационный поток ключ к пониманию, а самое главное, к сопереживанию, без которого само понимание может быть только поверхностным, представляется другим вопросом. Во всяком случае, те из нас, которые видят потребность в созидании мостов, соединяющих различные культуры, вечно недовольны. Любое утверждение - ничто, если его переносящий сигнал слаб или искажен. Сигналы могут по природе своей быть слабыми, неясными, просто надо неоднократно пытаться найти правильные слова и самые эффективные средства общения.

В межкультурном общении Ислама и Христианства, в отношениях между Исламом и постхристианской культурой всегда имелись особые трудности. Труды западных авторов   об Исламе, то, что мы сегодня называем произведениями востоковедов, слишком часто застревали в горькой полемике средневековья. Со времен, когда Римская империя приняла Христианство и до седьмого века нашей эры, ничто не могло препятствовать распространению христианского послания. В седьмом веке на пути распространения Христианства стал Ислам. С тех пор не что иное, как набожность и благочестие, способные выдержать ошеломительный удар, могли спасти христиан от непредставимой мысли, что Бог совершил ужасную ошибку. Палестина и другие земли Ближнего Востока капитулировали перед чудовищем, возникшим без всякого предупреждения из песков Аравии; устои мира были потрясены, мрачные тени опустились на сердце христианского мира, Святую Землю.

В оружии Ислам превосходил Христианство. Поэтому христиане ухватились за слово, единственный вид оружия, в котором они были сильны. Ислам вначале прозвали «ересью», а потом и вовсе сатанинской лжерелигией. Доктор Геббельс позавидовал бы пропагандистской кампании, развернутой против мусульманской религии. И в наше время можно уловить отголоски той кампании. Папа Иннокентий III назвал Мухаммеда Антихристом; спустя почти семьсот лет исследователь Чарльз Даути назвал Мухаммеда «грязным, коварным арабом». В своем трехтомном труде под названием «История Европы», опубликованном в 1936 году и ставшим на многие годы учебным пособием в образовательных учреждениях, Герберт Альберт Лоуренс Фишер назвал основателя Ислама «жестоким, хитрым, похотливым и невежественным» человеком, ссылаясь при этом на грубые проявления в Коране.

Однако современного мусульманина меньше всего беспокоят книги, в которых присутствует открытая и четкая предвзятость, независимо от того, происходит ли это с узко конфессиональной точки зрения или является частью общих нападок на традиционную религию. Современный мусульманин большей частью озабочен теми работами, которые, по сути, сочувствуют ему или где-то снисходительны в отношении него, но которые подрывают основы его веры. Дадим наглядный этому пример. Многие писатели, благонамеренно отражающие в своих работах Ислам, выступают порой с предположением, что Мухаммед, якобы, являлся «автором» Корана. Предполагать, что у Корана был автор, человек, даже если признать последнего гениальнейшим, равносильно уничтожению Ислама. Эти авторы легко ссылаются на «величие» Пророка, подобно школьным учителям симпатизируют Пророку, восхищаются им, преклоняются перед великодушием Мухаммеда по отношению к своим противникам. Они опровергают всякого рода обвинения в том, что основатель Ислама был человеком не искренним, не смелым, не благородным, шокируются гнусными утверждениями более ранних авторов. В то же время совершенно неосознанно в их работах появляется ощущение дружелюбной снисходительности, подобно той, с которой европейцы относились к «отсталым» или «развивающимся» народам третьего мира после развала колониализма и имперских планов.

В книгах подобных авторов явно присутствует двусмысленность: словно эти мыслители не могут для себя определить, является ли ислам истинно ниспосланной выше религией. Даже британский исламист У. Монтгомери Уотт, тоже становится жертвой такой нерешительности. В своей книге «Мухаммед: пророк и государственный деятель» он в заключении приходит к неутешительному выводу, что «не все провозглашенные им идеи верны и здравы, но по милости Бога он смог дать людям лучшую религию, чем они имели до этого». Уотт допускает эту двойственность, поскольку он христианин, а христианство пришло раньше ислама; но двусмысленность становится очевидной, если спросить, во-первых, почему это «Милость Бога» сыграла свою роль именно в случае Мухаммеда, и, во-вторых, где найти этот абсолютный критерий истины, чтобы утверждать, верность или неверность тех или иных идей в Исламе. Перенесите это утверждение в христианский контекст, и возникнет вопрос: как верующий христианин отреагирует на утверждение, что «не все идеи Иисуса были истинными и здравыми», и тем не менее, христианство является шагом вперед по сравнению с греческой и римской верованиями.

Что касается христианских писателей, то в этом случае уместны и приемлемы отдельные ограничения. Никто не полагает, что они начнут искажать принципы своей веры, и тот факт, что они сами являются верующими, открывает двери читателю и ведет его порой до самой сути повествуемого предмета; находятся такие авторы, которые очень хорошо понимают, что высказываться о другой религии в вежливых тонах – это не только жест уважения к приверженцам этой религии, но и уважение к Богу перед ликом таинств божественного самооткровения. Это отчетливо видно в книге «Жизнь Магомета»  Эмиля Дерменгема, где автор пишет о «барьерах, которые следует уничтожить». Он отмечает, что «ощущение истинной относительности не устраняет ощущение Абсолюта» и добавляет при этом: «Божественное откровение снисходит из уст людей, адаптирующих его к времени и пространству… То, что кажется нам противоречивым, является лишь отражением вечного луча в призме времени».

Несмотря на свою любовь к Исламу, который Эмиль Демергем пронес через всю свою жизнь до самой смерти в Алжире (вообще-то, с миром он простился во Франции), Демергем показывает наличие препон, за рамки которых христианство не может выйти, и перспективы, которые он не может разделять. Многие мусульмане, в силу естественного недоверия пусть и к родственной, но соперничающей религии, не верят христианским произведениям об исламе и предпочитают более объективные с их точки зрения труды агностиков. В этом они ошибаются. Даже в спорах вера разговаривает с верой, тогда как неверующий подобен немому. А что касается объективности, то в трудах агностиков найти ее и вовсе невозможно. Чем ближе мы рассматриваем типичного западного либерального агностика, (рожденного в определенной культуре, в конкретный момент истории последней), с другого берега, тем более безошибочно он проявляет себя «безбожным христианином». Он может сблизиться с верой, но если он начинает выступать против христианства, то опирается он в этом на принципы, косвенно вытекающие из христианской религии, точно так же, как азиаты и африканцы боролись с колониализмом на основе принципов своих колониальных господ. Открытые предрассудки христианского писателя в целом предпочтительнее скрытых предубеждений агностика.

Теоретически ограничения книг об исламе, написанных немусульманскими авторами, должны быть малозначимы. Мало кто из людей, которые пытаются верно понять христианство, станут читать нехристианских авторов. Разве авторы-мусульмане не могут удовлетворить существующие потребности своих единоверцев?

Большинство мусульманских ученых, похоже, согласны, по крайней мере, наедине с собой, общение между двумя культурами претерпело разлом. По факту пути общения создавались не из исламских материалов, а на Западе. Мусульманский писатель вынужден работать с инструментами, которыми он не достаточно владеет. Более того, консервативные мусульмане, избегающие воздействия «модернизма», то есть западного образования, не понимают западного разума, который для них столь же странен, как и для средневекового христианина. Со времен Возрождения европеец преодолел препятствия традиционных цивилизаций на пути всех подобных заблуждений. При этом он мог нанести непоправимый ущерб себе, но стал изощренным на пути, который выявляет наивность все других культур. А было время, когда все было наоборот. Платон мог бы назвать востоковедов «состарившимися» по сравнению с невинно молодыми греками; ныне слишком много повидавшие и обремененные невыносимыми воспоминаниями европейцы постарели.

Традиционный мусульманин пишет уверенно, убежденно, но не знает, как ответить на вопросы, доминирующие в религиозном контексте западной мысли. Эти вопросы кажутся ему ненужными, если не богохульными, и в глубине души он чувствует, что это задача вовсе излишняя. Истина Корана для традиционного мусульманина настолько убедительна, настолько самоочевидна, что, если эта истина не убеждает неверующего, то вряд ли усилия мусульманина смогут убедить его.

Книги, которые распространены на Западе, принадлежат перу именно тех мусульман, которые прошли через современную образовательную машину Запада. Произведения, которые они создали в конце девятнадцатого- начале двадцатого века, теперь нельзя читать без смущения. Эти люди были «дядями Томами» в Исламе. Обороняя свою религию, они считали, что в этом нет ничего несовместимого с лучшими современными способами мышления, и что эта оборона полностью соответствует моральным и философским нормам европейской цивилизации. Они искали в библиотеках работы великих философов (например, Г.Д.Уэллса), чтобы найти в них положительные упоминания об Исламе, а в итоге зачастую скатывались к цитированию давно уже забытых журналистов, которые добрым словом поминали Пророка и мусульман. Идея о том, что цивилизация, которой они так слепо восхищались, может быть открытой для радикальной критики с точки зрения исламских норм, едва ли приходила им в голову.

Ситуация изменилась за последние годы, хотя «дядя Том» все еще с нами (тонко замаскированный под модернистов). Современных мусульманских писателей нельзя обвинять в том, что они не гордятся Исламом, действительно, эта гордость иногда выражается резкими тонами, и никто не может утверждать, что они некритичны по отношению к западному «упадку», хотя их критика имеет тенденцию упускать цель и фокусироваться не на причинах, а на симптомах. Современные мусульманские авторы не смогли избежать иного вида подчинения западным нормам. Они, как правило, глубоко обеспокоены ан-нахдой, «обновлением», «исламским возрождением», которое они легко сравнивают с ренессансом в Европе. Но европейское возрождение было, с религиозной точки зрения, возрождением язычества, которое вытеснило христианство, и стало источником того самого «упадка», который мусульмане воспринимают в западной жизни и в западном мышлении. Врожденная враждебность к христианству ослепляет их тем фактом, что силы и идеологии, которые разрушили одну религию, могут так же легко уничтожить другую; или, если они видят это, они верят, что внутренняя сила ислама и его способность поглощать и исламизировать инородные элементы защитят его от подрыва. Но это, мягко говоря, опасная игра.

Те, кто имеет тесные контакты с мусульманами, с монотонной регулярностью привыкли слышать следующий слоган: «Мы возьмем самое хорошее из западной цивилизации и откажемся от скверны». Странно, что любой мусульманин должен допускать это. Сам Ислам - это органическое целое, так называемый гештальт, в котором все взаимосвязано, и в котором ни одна часть не может рассматриваться в отрыве от остальных. Мусульманин, прежде всего, должен понимать, что в каждой культуре есть что-то из этого единства, и должен понимать, что современная цивилизация, созданная на Западе, даже если кажется, что она постоянно меняет свою форму, как в калейдоскопе, тем не менее формирует целостную модель с точки зрения причины и следствия. Извлечь из этой модели одну нить, это значит, обнаружить, что эта нить прикреплена бесчисленными невидимыми нитями ко всем остальным. Небольшой фрагмент «добра», снятый с модели, потянет за собой кусочек за кусочком всю модель. Со светом приходят тени; ко всему положительному притягиваются связанные как причина и следствие отрицательные элементы.

Сейед Хосейна Наср можно назвать уникальным мусульманским писателем в том, что он понимает как принципы традиционного ислама, так и силы, подрывающие на Западе Ислам. «Слова и выражения,  - подчеркивал он, - использовались многими [мусульманскими писателями] таким образом, чтобы предать состояние культурного шока и зачастую чувство неполноценности по отношению к Западу, от которого эти писатели страдают. Их сочинения раскрывают больше всего рабское состояние разума перед нормами и оценками западной цивилизации. Более того, эти нормы обычно скрыты под покровом «ислама», от которого часто остается немногим больше имени и определенных эмоциональных привязанностей, ислама, лишенного интеллектуальной и духовной истины, стоящей в основе Исламское откровения. 

Сначала более или менее враждебно настроенные востоковеды выдвигали мысль о том, что исламская цивилизация находится в упадке, является «застойной» и «бесплодной» с того момента, как она перестала производить ученых, то есть, начиная с тринадцатого века. Мысль эту некритично приняли как модернисты, так и «фундаменталисты». Этот упадок компенсируется страстной верой в настоящее или неизбежное «возрождение», и они не считают, что упадок, (если это слово можно здесь как-то применять), гораздо предпочтительней слово "отклонение". Упадок является признаком усталости и слабости, тогда как отклонение принимает форму злокачественной деятельности или динамики в направлении ложных целей. Лучше дремлющий, чем безумный, демонический гигант.

Склонность многих современных мусульман отворачиваться от тысячелетнего исторического и культурного развития исходит из восемнадцатого века, до того как Запад оказал влияние на ислам. В тот период в харамейне - («два святилища», Мекка и Медина) – жили и творили двенадцать особенно влиятельных реформаторов»-проповедников. Они призывали к очищению религии от каждого элемента, который не мог быть прослежен непосредственно до Корана или до изречений и практики Пророка. Они также осудили таглид - (слепое подражание мнениям более ранних ученых) – как это сделали протестанты в христианстве, которые 350 лет тому назад тоже призывали к возврату к библейским корням.

Мусульманские ученые всегда были превосходными странниками. Пятеро из двенадцати были арабами, среди оставшихся были индийцы, марокканцы и курды. Ученые-паломники со всего мира оставались в харамейне в течение одного-двух лет, чтобы учиться у реформаторов. Далее они возвращались домой и распространяли полученные знания. Но, оглядываясь назад, самым важным из реформаторов восемнадцатого века был Мухаммед ибн Абдул-Ваххаб (1703–1792). Он учился в харамейне и много путешествовал, прежде чем вернуться в свою деревню в отдаленной части Аравийского полуострова, где он мог объединиться с вождем племени Сауд, чьи потомки теперь правят большей частью Аравийского полуострова. 

Потрясенный контрастом между исламским идеалом и мусульманским миром, обнаруженным в ходе его путешествий, он пришел к выводу, что немногие из мусульман его времени имели право называть себя мусульманами; со страстным убеждением и великим красноречием он проповедовал простое и бескомпромиссное учение о чистой трансцендентности и безоговорочном подчинении раскрытой воле трансцендентного; в этой доктрине не было места мистике, аллегорической интерпретации Корана, синкретизму или адаптации. Это был настоящий монотеизм, а все остальное было ложным, проклятым и неисламским.

Время прошло, и культ простоты слишком часто переходит в культ банальности, процесс, который ускорялся опытом западного господства. Нам говорят, что ислам настолько прост и понятен, настолько тривиален для понимания и следования, что ему не нужно объяснений или толкований. Бог – Царь, а человек - Его раб. Царь издает приказы, а раб должен подчиняться этим приказам или быть проклятым. Все было бы хорошо, и христиане никогда бы не победили бы мусульман, если бы в течение веков чистый ислам не стали разбавлять богословскими размышлениями, мистической практикой и сложной философией, в результате чего мусульмане выпустили свое богатое наследство из рук, а упаднический Запад смог одержать победу и победил «лучших из народов». Все, что требуется для исправления этой плачевной ситуации, - это возвращение к Корану и Сунне Пророка. «Выбрасывайте книги» - стало чем-то вроде лозунга. У нас есть Коран, и этого достаточно любому человеку.

Это - правда, что основы ислама ясны и просты. Последнее откровение Божьего Руководства Своим творениям представляет собой резкую конфронтацию: обнаженный человек стоит перед Творцом, без какого-либо посредника и незатуманенный непосредственностью этой встречи. Правила, регулирующие личную и общественную жизнь, изложены с ясностью, которая не оставляет места для недоразумений; и когда все сказано и сделано, божественное Милосердие компенсирует человеческую слабость. Несомненно, этого было бы достаточно, если бы в самой природе человека не было бы никаких сложностей и разломов, и если бы мы не были наделены поисковым разумом, который должен сначала разобраться, прежде чем прийти к какому-то выводу. Богатое развитие мусульманской мысли и религиозных размышлений на протяжении многих веков является достаточным доказательством того, что этого было недостаточно.

Ислам был описан европейцами, которые жили и работали в арабском мире, как «религия идеалистов», и именно так представляют образ Ислама  многие выразители мнений; этот образ не имеет ничего общего с великолепием Багдадского халифата, мусульманской Испании, Сасанидов в Иране, Тимуридов в Центральной Азии, Османов в расцвете их власти, а также с множеством философов, мистиков и художников, которых порождала исламская цивилизация. Заповеди идеалиста мало дают пищи, чтобы ответить на вопросы, которыми мы задаемся, или чтобы облегчить душевные страдания. Они не удовлетворяют ни обитателей Запада, ни образованных мусульман, и единственная причина, по которой большинство последних не отошло от религии, заключается в том, что, с одной стороны, они смогли интерпретировать религию как политическую идеологию (в эпоху одержимости политическими «решениями»), и, с другой стороны, им некуда было больше идти. Европеец или американец, отвернувшийся от христианства, все еще остается наследником богатой культуры, и у него нет оснований считать, что он стал «не человеком». Дитя Ислама, отвернувшийся от своей религии, стоит с пустыми руками и не понимает, кто он. Исламская культура - не больше и не меньше, является аспектом религии; в Исламе нет светской культуры. Исламская община является чисто религиозной по своей сути, выйти из религии означает покинуть общину.

Однако не только современные мусульмане подвергают сомнению необходимость глубины, потребность в теологии и метафизическом подходе к религии. Многие христиане делают то же самое, что приводит к обнищанию христианства. Бог решил создать в определенных мужчинах и женщинах тип интеллекта, который по внутренней необходимости задает далеко идущие вопросы о природе реальности. Это божественный дар, хотя и не без рисков, которые сопровождают любой вид одаренности; следовательно, этот дар имеет определенные права, в том числе право получать ответы на спонтанно возникающие в нем вопросы. В некотором смысле эти вопросы ставит Сам Бог, чтобы Он мог ответить на них и тем самым обогатить наше понимание, и мы уверены, что Он никогда не даст нам подлинной потребности, не обеспечив при этом ее удовлетворения. Пытливых умов всегда и везде больше. Именно эти умы окончательно формируют мнения. То, в чем сегодня интеллектуалы сомневаются, в конечном итоге будут предметами сомнения простых людей.

Идеи, которые, на первый взгляд, кажутся наиболее абстрактными и наиболее удаленными от дел обычных мужчин и женщин, имеют путь просачиваться через всю ткань общества, хотя в этом процессе они часто терпят искажения. Учитывая саму природу современной цивилизации, (и природу ее происхождения), идеи, существующие в наше время, разрушительны для добросовестной веры, если эта вера не защищена интеллектуальной броней и интеллектуальным оружием, соответствующим для условий второй половины двадцатого века. Традиционные аргументы в поддержку веры больше не являются полностью эффективными, и больше не кажутся «естественными» для веры в Бога и в существование иной жизни. Поскольку Коран обращается конкретно к «тем, кто думает» и «размышляет», и, по сути, повелевает нам в полной мере использовать наши умственные способности, мусульмане просто обязаны углублять и развивать интеллектуальные основы своей веры, и нет оправдания тем из мусульман, которые полагаются на слепое послушание, на эмоции, чтобы защитить свою веру от пытливых вопросов нашего времени.

Культ простоты или банальности выражается не только в выставлении ислама как образа жизни, но и в современных толкованиях Корана. Чтобы убедиться в обнищании, нужно только сравнить популярные современные толкования, такие сентиментальные и банальные, с обширными средневековыми комментариями, толкованиями рационалистов, интеллектуальный инструментарий которых базировался на греческой философии, толкованиями тех из суфиев, которые изучали скрытые смыслы, проникая глубоко в текст, толкованиями тех из грамматиков, которые анализировали тонченные оттенки значения каждого слова, каждой фразы.

Лучше всего проиллюстрировать сказанное прямой цитатой, но как-то безнравственно высмеивать усилия вполне искренних, благочестивых людей, чтобы таким образом передать их любовь к Книге; зачем прибегать к пародии или подделке, не показав читателю оригинал, от которого она фактически отличается. Приведем толкование к первым аятам 91-ой суры: (1) Клянусь солнцем и его утренним сиянием! (2) Клянусь луной, когда она следует за ним! (3) Клянусь днем, когда он делает его (солнце) ясным! (4) Клянусь ночью, когда она скрывает его (солнце)! Средневековые комментаторы обнаружили огромное значение в этих простых стихах, интерпретируя их символы с поразительной утонченностью и умозрительной смелостью. Современный же комментарий гласит: «Клятва связана наперво с восходом солнца, как он прекрасен! Очертания солнца наиболее отчетливы, когда оно восходит и сияет чистейшим светом. В нем - источник нашей физической жизни, и как великодушен Бог, давший нам ее! А вот и луна с ее чарующим сиянием, шепчущая человеческому сердцу и вдохновляющим на поэтические мысли. Как приятно сидеть под лунным светом! Вслед появляется клятва днем, когда светит солнце и освещается земля; а когда ночь покрывает землю, происходит все противоположное – солнце больше не светит, все, покрываясь мраком, исчезает из поля зрения. Как несравненно все это, описывает священный Коран, и как вдохновляют нас эти стихи! Вот таким образом толкователи заполняют страницы своих комментариев, вооружившись лучшими намерениями, но предоставляя, прямо скажем, небольшой смысл.

Искренность и благие намерения не являются гарантией эффективного общения. Неспособность большинства современных мусульманских писателей выразить себя в том, что на самом деле является чуждой идиомой, просто отражает чрезвычайную ситуацию в Исламе постколониального периода, в мире, полностью сформированном западными ценностями и идеологиями, взявшими свой исток в  Дар-уль-Харбе («Обители войны», то бишь, в мире, находящимся за пределами Веры). Можно предположить, что мусульмане «пробудились», (давайте для удобства воспользуемся этим весьма сомнительным глаголом), чтобы оказаться на планете, захваченной их врагами, и вынуждены имитировать своих врагов во всем, если хотят пережить свое грубое пробуждение. Чтобы понять, насколько необычной является эта ситуация с мусульманской точки зрения, важно понять кое-что из истории противостояния этих двух цивилизаций.

Пророк умер в 632 году, и спустя сто лет после его смерти мусульманская империя простиралась от границ Китая до Атлантики, от Франции до окраин Индии, от Каспийского моря до Сахары. Эта империя создавалась людьми, которые вообще не были известны миру за пределами Аравийского полуострова, которые, как невежественные кочевники, были отвратительны мировой цивилизации. Эти кочевники захватили свыше 10 миллионов квадратных километров земли и изменили ход истории, подчинив христианство исламу, и не просто, а на родине христианства, на Ближнем Востоке, в Северной Африке и Испании, заставили Римскую империю защищаться и превратили империю персов в оплот ислама. В истории человечества исламская империя не знала себе равных. Подумайте только, Александр ослепил древний мир своими завоеваниями, но оставил после себя только легенды, ну и несколько надписей. Там же, где проходили арабы, они создавали цивилизацию, культуру, целый образ мыслей и жизни, которые пережили империю и существуют по сей день. Арабы со всей присущей им решительностью определили будущую историю Европы, преградив путь европейцам в богатые земли Востока и тем самым способствуя - много веков спустя – исследовательским странствиям, обеспечившим жизнь и деятельность европейских государств.

К 720 году мусульмане преодолели огромный природный барьер, Пиренейские горы, и вся Западная Европа была у ног мусульман. В битве в местности, расположенном в современном понимании между городами Тур и Пуатье, франки нанесли поражение мусульманам. Не знаем, была ли этот битва в каком-то смысле решающей, но восточный фланг армии уже стал проникать в швейцарский Вале. Кажется более вероятным то, что темные леса, расположенные на пути мусульман, показались им неприветливыми, и жуткий холод так называемого умеренного пояса показался им смертоносным; несомненно, громадная волна имперского расширения на какое-то время исчерпала в себе силы, достигнув естественных пределов. Еще несколько миль продвижения, и история поменялась бы на корню: во Франции восседал бы султан, во дворцах на берегу Темзы жили бы эмиры, а Северную Америку населяли бы потомки мусульман.

Скорость распространения ислама по миру в VII-VIII веках была поразительной, но еще более поражающим являлся тот факт, что не было рек крови, не было ратных полей с трупами побежденных врагов. Будучи по природе своей воинами, арабы могли бы превзойти своих предшественников в разорении захваченных земель и уничтожении населяющих их народов. Но не было никакой резни, изнасилований, сожженных городов. Завоеватели настолько боялись Бога, что даже сегодня это трудно представить себе. Они боялись Его всевидящего присутствия, повсюду, осознавая Его всевидящее Око за каждой скалой и в каждой долине. Даже в этих далеких от родины землях не было места, где они могли бы спрятаться от Его присутствия, и, несмотря на огромные расстояния, манящие их вперед, они шли по земле степенно, как им было велено. Таких завоевателей планета еще не видела.

В последующие столетия после неудачной экспедиции во Францию мусульманская угроза все еще преобладала над Западной Европой. Ислам был господствующей культурой, а христианский мир стал придатком евроазиатского материка, замкнутым, и никогда не таившим в себе опасности, кроме тех периодов, когда мусульман – самые злейших врагов христиан – разрушали внутренние распри. Крестоносцы явились войной в Палестину, но были изгнаны. В тринадцатом веке арабскую империю потрясли монгольские полчища; но монголы приняли Ислам и стали защитниками ислама, как и в свое время турки. Константинополь пал в 1453 году, и вскоре османы приняли вызов, представленный европейским анклавом. Белград был захвачен в 1521 году, а Родос в 1522 году. Сулейман Великолепный вступил в Венгрию и одержал великую победу при Мохаче, а в 30-х годах 16-го столетия французский король Франциск I искал поддержки Сулеймана в борьбе против Габсбургов и поощрял османские планы вторжения в Италию. Несколько лет спустя именно протестантские князья вели переговоры с османскими мусульманами, строя планы против папы и императора, а султан готовился к нападению на Германию.

Угроза, возможно, и была пустой, ибо к тому времени Европа начала обгонять мусульманский мир главным образом благодаря техническим усовершенствованиям в огнестрельном оружии и судостроении; но почти девятивековая исламская угроза формировала восприятие мира европейцами. «Угроза ислама» оставалась единственным постоянным фактором среди изменений и трансформации, закрепленным в европейском сознании. Отпечаток ислама все еще ощущается в умах европейцев.

В 1683 году османы в последний раз осадили Вену. Но силы Империи были почти на расходе, и Карловицкий договор 1699 года признал этот факт. Мир ислама, если его еще можно назвать «миром», уже несколько лет находился в круговой обороне, и оборонительные сооружения были разрушены. Англичане хозяйничали в Индии, голландцы - в Индонезии, захват Азова русскими открыл врата Балканов - самого непримиримого врага мусульман, как в те времена, так и сейчас. 

Почти тысяча лет отделяли Карловиц от наступления мусульман на юг Франции; менее трехсот лет отделяют нас от Карловица, триста лет, в течение которых европейцы могли, по крайней мере, до недавнего времени, попытаться забыть о своей давней одержимости Исламом. Но, видимо, это не легко забыть. Факт остается фактом, - пишет тунисский писатель Хичем Джейт, - средневековые предрассудки так глубоко въелись в коллективное сознание Запада, что в ужасе можно задаться вопросом, можно ли вообще от них избавиться». 

Конечно, годы имперской власти стали годами забвения. В конце восемнадцатого столетия Эдвард Гиббон счел необходимым посвятить девять из семидесяти одной главы «Истории упадка и разрушения Римской империи» исламу. Европейские историки следующего столетия могли вообще не упоминать Ислам. И все же нам не нужно идти далеко, чтобы найти знакомые нотки страха и ненависти, которые не заставили себя долго ждать даже в годы расцвета Британской империи. Джон Бакен в своей книге «Зеленая мантия», опубликованном в 1916 году и являющейся настольной книгой английских школьников на протяжении следующих после издания 20 лет, напоминает нам об угрозе для цивилизации, угрозе более страшной, чем целая армия немецкого кайзера, об угрозе «возрождающегося ислама».

Как это часто бывало в прошлые века, детям Европы приходилось ложиться спать с ночными кошмарами полчищ зеленых тюрбанов, которые с криками «Аллаху акбар!» опускали свои сабли на цивилизацию, чтобы попросту уничтожить ее. Изменить общественное мнение и широко распространенные представления – труд непосильный, укрепить их – легкая задача. Бакен не написал бы «Зеленую мантию», если бы счел нужным аргументировать свою позицию против ислама, в этом не было необходимости.

Кошмары, однако, были все однобокими. На протяжении большей части своей истории мусульмане не имели сколь-нибудь весомых причин интересоваться Европой и, за исключением относительно короткого периода крестовых походов, мусульмане как-то игнорировали эту часть света. В средние века мусульманские ученые, проповедники и торговцы путешествовали по всему миру ислама между Испанией и Индонезией, паспортом им служил знаменитый слоган Ислама – Ла Илаха Иллалах, а их приключения во многом облегчались тем, что гостеприимство и помощь страннику являлось религиозным долгом мусульман. Ученый из мусульманской Индии чувствовал себя в Марокко как дома, а некоторые из ранних мистиков странствовали так далеко, что невольно возникал вопрос: а не пользовались они услугами ковра-самолета?

Многие купцы выходили и за пределы Дар-уль-Ислама («Обители Ислама»). Путешественник из Каира мог обналичить ценные бумаги в Швейцарии. Тем не менее, странники старались пребывать в цивилизованном мире, не рисковали сунуться в самые мрачные уголки Европы, где их наверняка бы убили. Хотя они могли получить подобные географические знания от христианских ученых, стремящихся в поисках образования попасть в великие университеты мусульманской Испании.

Первые авторы добровольно заявляли, что белый человек, (вопреки распространенному мнению), был не менее умным, чем чернокожий Африки; но в целом средневековая Европа за пределами Пиренеев оказалась регионом нищеты и варварства. Европейцы, которые вторглись в Палестину как крестоносцы, были просто дикарями, не уважали ни женщин, ни детей, потакали своим грязным привычкам, и мало что могло изменить их предрассудки. Мусульмане не могли знать о тайной духовной жизни христианского мира, скрытой от их взгляда в монастырях и скитах, так же, как современный европеец не знал тайной духовной жизни мусульман, видя только внешний антураж.

Еще до крестовых походов Саид ибн Ахмад из Толедо (Саид Андалузийский) написал книгу о «категориях народностей», где разделили человечество на две группы: тех, кто занимается наукой, и тех, кто не знает о ней. Первая группа включала арабов, персов, византийцев, евреев и греков; остальная часть человечества состояла из северных и южных варваров - белых и черных. Идея о том, что религия и философия франков могли быть интересны, никому не приходила в голову. В конце четырнадцатого столетия Ибн Халдун, один из величайших историков всех времен и народов, в своем знаменитом сочинении «Книга назидательных примеров по истории арабов, персов и берберов и их современников, имевших большую власть» («Китаб аль-ибар ва диван аль-мубтада ва аль-кхабар фи айям аль-араб ва аль-аджам ва аль-барбар ва ман асарахум мин зауи ас-султан аль-акбар») только раз упомянул Западную Европу как регион, где развивались философские науки. «Только Богу ведомо больше, что творится в тех местах!» - в заключении добавил он.  Это было в разгар европейского средневековья и менее чем за столетие до того, как Европа прорвала границы и «открыла» Америку. До шестнадцатого века значительное число работ переводились на арабский язык с греческого, персидского и сирийского языков, и известен только один случай перевода с латинского языка.

Несомненно, у такого пренебрежительного отношения была еще одна причина. Если для христиан само существование ислама уже являлось невыносимым оскорблением, у мусульман не было никаких проблем с принятием существования христиан. Христианина, признавшего, что Мухаммед получил истинное послание от Бога, назвали бы в христианском стане еретиком. Его немедленно посадили бы на кол или просто сожгли бы на костре. Мусульманин, напротив, обязан был признать подлинность Иисуса, и в то же время считать, что христианское послание не было последним словом. Коран ясно дает понять, что отрицание любого носителя божественного послания равнозначно отрицанию всех посланников и их посланий, включая сам Коран. «Всякий, кто верит всему, во что обязан верить, но усомнится в том, что Моисей и Иисус являются настоящими посланниками Бога, является неверующим» . Эти слова приписывают Абу Ханифе, одному из выдающихся правоведов Ислама. Принятие мусульманами евреев и христиан, особенно в Испании, в тот период, когда Испания была частью Дар-уль-Ислам, не было вопросом толерантности, а являлось религиозным долгом мусульман. А вот когда христиане вернули Испанию, они стали настаивать, чтобы евреи и мусульмане приняли христианство, в противном случае их приговаривали к смерти, и это было обязательным правилом.

В то время как мусульманский мир довольствовался общей безопасностью, которая, казалось, должна была бы длиться целую вечность, в регионе, который Ибн Халдун назвал «иными частями», стали происходить интересные события. По иронии судьбы, именно Ислам способствовал тому, что в руки «варваров» попали книги греческой философии и науки. Именно тогда эти книги стали переводить с арабского языка на латынь, и начался процесс брожения масс. Неспособные интегрировать «новое учение» в свою структуру на выборочной основе, как это сделала исламская цивилизация, христианский мир - как единое целое, самодостаточный, чтобы охватить каждый аспект жизни и ответить на все вопросы, которые христианин имел право спросить, начал распадаться; то, что раньше считали микротрещинами, начинало расширяться под грузом идей, которые структура не могла вместить, и европеец, разрывая все узы, начал развиваться в неведомых человечеству направлениях.

Так же, как процесс разложения выделяет взрывоопасные газы - или точно так же, как вода, падая, генерирует энергию, так и христианский мир в процессе деления сгенерировал огромную материальную силу. Римская церковь больше не могла ограничивать развитие этой власти, которая подчинялась своей логике и своим законам, а также с наступлением промышленной революции и неуправляемого роста прикладной науки, высвободившаяся энергия получала инструменты для завоеваний и эксплуатации.

Теперь уже мусульмане, сосредоточенные в себе и, по всей вероятности, слишком уверенные в себе, как-то упустили и поля внимания эти тенденции. В то время как периферийные области Дар-уль-Ислама оказались под властью чужаков, центр оставался замкнутым на самом себе, забывая, что мир меняется и что мирское господство, как учит Коран, преходяще. Оболочка, которая защищала сердце, оказалась не более чем яичной скорлупой. Эту скорлупу разбил Наполеон, когда прибыл в Александрию в июле 1798 года с планами похода на Мекку и разговорами о том, что он примет Ислам. Египтяне были бессильны остановить его. Англичанин Нельсон разрушил мечты Наполеона о новой исламской империи. С тех самых пор Ислам больше не оказывал сколь-нибудь сильного сопротивления. Были лишь героические всплески, как, например, восстания эмира Абд-уль-Кадира в Алжире, Шамиля на Кавказе, Дипо Нагаро в Индонезии, «Махди» в Судане - но к концу Первой мировой войны почти весь исламский мир оказался под властью иноземцев.

Невозможное не просто стало возможным, оно произошло; и мусульманам не потребовалось какого-то глубокого понимания, чтобы усмотреть в произошедшем свою вину, приведшую к унижению, поражению и покорению. Несмотря на превосходство Запада в вооружении, технологиях и административных навыках, катастрофа не могла бы произойти так быстро и обширно, если бы исламский мир оставался верным своим идеалам и обязательствам. Не имеет значения, что было принято на практике, люди остаются такими, какие они есть, Ислам нельзя в принципе разделить на отдельные взаимовраждебные единицы без элемента предательства. Исламский мир, объединенный от атлантического побережья Марокко до внешних островов индонезийского архипелага и от Аральского моря до Судана, не стал бы легкой добычей. Так же, как разобщенность и внутреннее соперничество Уммы привело к временной победе крестоносцев в Палестине, эти же пороки привели к полному поражению Ислама, разрушению всех честолюбивых планов в 80-ые годы прошлого века.

То, что произошло, было не просто вопросом физического завоевания. Те, кто ранее оказывал влияние на мусульманский мир, были сильными в военном, но слабыми в культурном отношении (как монголы), или наоборот. Теперь, столкнувшись с силой Запада, мусульмане столкнулись с феноменом физического доминирования и культурного порабощения. Если бы опыт колониализма был одним из жестоких притеснений, рана была бы относительно поверхностной, оставив лишь легкий шрам. Мертвых вскоре похоронят, а массовые убийства забудут. Но для ислама, как и для всего неевропейского мира, то было опытом опеки благонамеренных господ, считавших своим моральным долгом обучать и развивать «туземцев» и вежливо презиравших самые глубокие ценности жизни этих «туземцев». Вежливое презрение к вероучению или глубоко укоренившейся традиции гораздо более смертоносно, чем преследование. Новые господа уничтожали не тела, а души - или, по крайней мере, тот ареал, где питались и развивались эти души.

Хотя завоеватели называли себя христианами, они не были большей частью религиозны в том смысле, как это понимали подвластные им народы, ибо ими всецело не владела религиозная идея, ощущение чего-то святого. Они были – или, по-видимому, казались - людьми, равнодушными к сути, а значит, были ведомыми чем-то несущественным, и по этой причине чрезвычайно умелыми в обращении с мелочью. Как Муссолини в более поздний период, они знали, как заставить поезда работать по расписанию. Не было никакого способа, по которому они могли бы понять людей или быть понятыми людьми, для которых священное имело приоритет над всем остальным.

Европейцы ушли, но жало свое оставили. За исключением Алжира и Индонезии, нельзя сказать, что их изгнали. Европейские империи рухнули из-за отсутствия воли, неуверенности в себе и накопившейся усталости после двух мировых войн, а также из-за экономических факторов; но, отрекаясь от престола, они все еще пытались выполнить свой долг, навязывая новым независимым народам совершенно неуместные системы государственного управления и администрирования. Вы скажете, альтернативы не было, поскольку традиционные модели правления и общественной жизни были в значительной степени разрушены; но никто и не пытался их восстановить, и в последние годы, как мы увидели в Уганде, (особенно яркий пример), результаты преднамеренного подрыва традиционной власти в канун обретения независимости. 

Движения за независимость в колониях и протекторатах возникали не благодаря возвращению коренных народов к своим ценностям, а благодаря поглощению западных идей и идеологий, либеральных или революционных, в зависимости от обстоятельств. Процесс модернизации – то бишь, западничества – не затух под влиянием ухода колонизаторов, а наоборот ускорился. Энтузиазм новых правителей ко всему «современному» был разнузданно широк, как и энтузиазм их бывших хозяев, исключал всякий элемент неуверенности в себе. По иронии судьбы все это стало очевидным в войне во Вьетнаме, когда народы этой страны сражались не для того, чтобы сохранить свои собственные традиции или получить право быть по-настоящему собой, а под знаком неконтролируемой западной идеологии и привилегии подражать своим бывшим господам с позиций национализма и социализма. Запад воевал со своим собственным зеркальным отражением в порочном Танце Смерти.

Несмотря на то, что прошло всего лишь тридцать лет с тех пор, как Европа, (за исключением России), сняла свое имперское ярмо с колониальных народов, как зачастую говорят, больше не представляется возможным представить состояние души, состояние уверенности в себе, которое присутствовало в колонизаторах. Как могли эти краснолицые сахибы быть настолько уверены в своей праведности? Молодые находят смешными изображения вице-королей и губернаторов, прогуливающихся под пальмами в своеобразных шляпах. Но с тех пор никаких фундаментальных изменений так и не произошло. Западные ценности в этих странах остаются стандартом, по которому все подвергается оценке, и большинство стран признают эти оценки. Сохраняется большая часть уверенности в себе, которая позволяла сахибу более старшего поколения держать толпу аборигенов в строю, руководствуясь лишь чванством, поскольку, само собой разумеется, что остальной мир должен играть по правилам, которые заложила западная цивилизация, правилам, которые являются продуктом европейской истории. Европейские державы составляют меньшинство в Организации Объединенных Наций, но достаточно взглянуть на Устав этой организации, чтобы показать, что в нем не содержится ни одного принципа, полученного из какого-либо другого источника, и то же самое относится и к международному праву в том виде, в котором оно сегодня существует. Мнения, предрассудки и моральные принципы бывших колониальных хозяев остаются такими же сильными, как и европейское оружие в прошлом, и единственной попыткой побега послужила еврейско-европейское учение - или псевдорелигия под названием марксизм, смесь христианских ересей, иудейских мессианских снов и сомнительной науки.

Ключевое слово - «цивилизация». Она может быть мусульманской, индуистской, буддистской или, цивилизацией эскимосского шамана; есть только одно условие, обязательное для всех - человек должен соответствовать «ценностям своей цивилизации» под страхом быть осужденным как «отсталый». Фритьоф Шуон определил «цивилизацию» как «городское развитие в рамках мирского и меркантильного мировоззрения», враждебное как девственной природе, так и религии . Этимологически цивилизация означает «жизнь в городах», (интересно, но в прошлом город считали местом духовного разложения и физической грязи). Тем не менее, это слово в исламском мире - довольно сильное, даже где-то остро революционное, как, впрочем, и повсюду, страхи, всегда называли «нецивильными». Антиколониализм на политическом уровне оказался своего рода опиумом для людей, не позволяющим им заметить, что самое важное, а именно колонизация их умов, уже произошло.

Последующие травмы, от которых страдает большая часть неевропейского мира, ускорились среди мусульманских народов при особых обстоятельствах,  практически влияют на все публичные проявления ислама сегодня, как на интеллектуальном, так и на политическом уровне. В попытке победить Запад в затеянной Западом же игре, мусульмане принимают идеи и идеологии иноземцев и «исламизируют» их в одночасье, просто привязывая к ним прилагательное «исламский». Не следует удивляться, если это приведет к острому расстройству желудка. С политической точки зрения, неповиновение Западу рассматривается как наиболее эффективный способ восстановления «исламских ценностей», независимо от того, насколько глубоко эти ценности могли быть искажены, и независимо от того, что истерическое поведение в ответ на оскорбления - или воображаемые оскорбления - полностью противоречит духу и нравственному облику ислама. Для наблюдателя становится почти невозможным, если у него в руках нет критерия, отделит зерна от плевел, то есть то, что является действительно исламским, от того, что представляется просто судорожной реакцией на травмирующий опыт, через который прошел мусульманский мир; к тому же не все современные мусульмане способны на самоанализ или самокритику, чтобы выявить это различие.

Этого было бы достаточно, чтобы объяснить многое из того, что происходит сейчас в мире ислама, в том числе и многие кризисы, происходящие в третьем мире в целом, но для мусульман существует дополнительный фактор, который не дает заживать старым ранам; западная военная и политическая власть, как они считают, прочно закреплена посреди Дар-уль-Ислама под названием государства Израиль.

Палестинский вопрос настолько полон эмоций, что можно было бы избежать необходимости упоминать его. Однако этой необходимости не избежать, и существование государства Израиль в Палестине, (Палестина, являлась первой территорией вне Аравийского полуострова, завоеванной исламом), является ключом к политической ориентации подавляющего большинства образованных мусульман в наше время, причиной большинства бед, охвативших арабский мир за последние сорок лет, и постоянный фактор нестабильности на Ближнем Востоке. Находятся и те, которые считают, что противостояние между арабами и Израилем может стать причиной будущего ядерного конфликта. Соединенные Штаты и Европейское Сообщество могли бы меньше рассуждать в этом направлении, если бы немногим больше понимали мусульманскую перспективу.

Во-первых, мусульмане вообще не разделяют западную одержимость «расовыми» вопросами. Европейцы и их американские собратья, даже когда они совершенно свободны от любых враждебных предрассудков, автоматически идентифицируют людей с точки зрения их расового происхождения. Мусульманин, с другой стороны, идентифицирует и судит мужчину или женщину в первую очередь с точки зрения их религии. «Еврей» - верный приверженец иудаизма, точно так же, как мусульманин - приверженец ислама, даже если его дедушка оказался еврейским раввином, (как в случае с выдающимся современным писателем и ученым Мухаммедом Асадом); удивительно высокая доля обращенных в ислам европейцев и американцев за последние годы имела «еврейское происхождение», несомненно, из-за сильной близости между этими двумя религиозными взглядами.

То, что Запад видит в Израиле, - это создание родины для еврейской «расы», просто возмездие за столетия преследований со стороны европейцев. Являются ли граждане нового государства «религиозными», не имеет значения. Нацисты не исследовали набожность человека, прежде чем отправить его в газовую камеру.

Мусульманин видит в Израиле европейских и американских поселенцев, проживающих в мусульманской стране при поддержке бывших имперских держав, удерживаемых силой американского оружия и, по-видимому, решивших еще больше расширить свою территорию внутри Дар-уль-Ислама. «Светский» еврей для мусульманина это курьез. Насколько он может судить, большинство израильтян, особенно представители правящей группы, вовсе не евреи. Они выглядят как европейцы, говорят как европейцы, думают как европейцы и - что самое важное - демонстрируют именно те характеристики агрессивности и административной эффективности, которые мусульмане связывают, как правило, с европейским империализмом.  Параллель с крестовыми походами до боли очевидна. И снова Запад появляется в Палестине, и снова Запад занимает священный город Кудс (Иерусалим). В несчастьях евреев как «расы» - погромах и  Холокосте – мусульмане конкретно не принимали участия. Вина Европы прежде всего принадлежит Европе, и мусульмане не могут понять, почему это виновата Европа, а страдает при этом мусульманский народ. «Почему бы вам не подарить евреям что-то из лучших земель Германии?» - как-то спросил король Саудовской Аравии Абд-уль-Азиз ибн Сауд у президента Рузвельта. С тем же успехом этот же король мог предложить президенту не менее разумное, но менее выгодное предложение: если вы, американцы, уж так расчувствовались в этом вопросе, так передайте евреям один из ваших штатов, (например, Техас). «Белый человек», с точки зрения арабов, более склонен отдавать чужую территорию, чем свою.

Многие мусульмане убеждены, что поддержку Израиля со стороны Запада можно назвать лицемерным. Они считают, что Европа и Соединенные Штаты создали Израиль как средство избавления от еврейского населения. Каким бы абсурдным не было это обвинение для европейцев и американцев, тот факт, что сионизм возник как реакция на антисемитизм и, по мнению его основателей, «нуждался» в антисемитизме. Сам Теодор Герцль не боялся говорить, что «антисемиты станут самыми верными нам друзьями, а антисемитские страны - нашими союзниками». Только потому, что в его время предвзятое отношение к евреям ослабевало и ускорялся процесс ассимиляции, необходимо было подчеркнуть, что евреи были «другими» и на самом деле не «принадлежали» странам, где их принимали - мнение, с которым антисемиты от всей души согласились. Герцль был предупрежден другом, председателем австрийского парламента, что этот акцент на «обособленности» еврейского народа в конечном итоге «приведет к кровопролитию евреев». Пятьдесят лет спустя случился Холокост, и чувство вины, превалирующее в Европе и Соединенных Штатах, (надо сказать, что США мог бы спасти очень много жизней с помощью политики «открытых дверей» в отношении еврейских беженцев), привело к созданию государства Израиль.

Это стало легче благодаря самоидентификации палестинцев как «арабов». Многие люди на Западе предполагали и до сих пор полагают, что это свидетельствует об их расовом происхождении. В исламе термин «араб» применяется ко всем, чей родной язык - арабский; это ничего не говорит нам о его родословной. На самом деле палестинцы произошли от древних канаанитов, кровь которых (если говорить расовыми терминами) содержит кровь филистимлян, евреев, греков, римлян, персов, арабов и турков, мы назвали лишь нескольких. Единственное, что следует отметить, это то, что палестинцы не являются людьми, которые овладели землей силой; они «всегда» проживали там.

Наконец, мусульмане – прошедшие через колониальный гнет - могут достаточно ясно видеть, что идея расселения людей из других стран третьего мира против воли коренных жителей могла возникнуть только в контексте колониализма и как проявление колониального менталитета. И здесь публичные заявления отцов-основателей сионизма, по-видимому, подтверждают эту точку зрения. Сионистские пионеры непременно являлись людьми своего времени, и их время было расцветом «империализма»; они поделились со своими собратьями-европейцами набором ценностей и убеждений, которые оправдывали и даже прославляли колонизацию Азии и Африки в достойном деле внесения цивилизации в среду «туземцев». Неудивительно, например, что Аарон Ааронсон, обращаясь к аудитории французских колоний в Тунисе в 1909 году, должен был обратить внимание на тот факт, что еврейская иммиграция в Палестину началась в тот же год, что и французская колонизация Туниса в 1882 году, и сравнил еврейского поселенца в Палестине с французским поселенцем в Тунисе.

Для образованных мусульман, которые идентифицируют себя с палестинцами, унижение в том, что с ними обращаются как с «аборигенами», которых можно отодвинуть, чтобы освободить место для белых мужчин и женщин, углубилось из-за неспособности превосходящих арабских сил вытеснить этих «поселенцев». В то самое время, когда западная имперская держава осторожно уходила из других стран мира, арабы снова были вынуждены признать свое собственное бессилие перед лицом этой силы. Унижение порождает ярость, и теперь эта ярость глубоко укоренилась даже в самых отдаленных уголках мусульманского мира, особенно среди молодежи. Бурные эмоции анализировать нелегко, но создается впечатление, что эти молодые люди оставляют за собой самое горькое негодование не для израильтян, а для американцев, но в некоторой степени они понимают, что израильтяне действуют так, как они сами могут действовать в подобных обстоятельствах; однако они не могут простить нацию, без чьей поддержки государство Израиль не смогло бы выжить в его нынешнем виде.

Это привело к искажению истории, которое, если оно не будет исправлено в ближайшее время, может иметь самые горькие последствия для всех нас. Каким бы «декадентским» не казались Соединенные Штаты в глазах мусульман, это может показаться менее заметным по сравнению с агрессивным атеизмом Советского Союза. Впервые после триумфального возвращения Пророка в Мекку ислам оказался лицом к лицу с властью, решившей вообще искоренить религию и превратить мусульман в атеистов. Если бы не палестинский вопрос, так называемая палестинская травма, это, несомненно, было бы главной заботой современного ислама. Примерно 45 миллионов мусульман живут при советской власти в Средней Азии и на Кавказе. В течение шестидесяти лет они боролись за сохранение своей веры, принципов и обычаев ислама, несмотря на почти постоянные преследования. За все это время они не получили никакой эффективной поддержки от мирового сообщества, чье право называть себя Уммой зависит от выполнения первичного долга помогать тем членам своей общины, которых преследуют из-за веры.

Безоговорочная поддержка, оказанная Соединенными Штатами Израилю, убедила множество мусульман в том, что Советский Союз представляет собой меньшее зло. Поскольку они могут поддерживать эту точку зрения только в том случае, если они проигнорируют тяжелое положение своих единоверцев, ставших жертвами советского империализма, и неправильно поймут природу современного мира, они живут в среде политических фантазий, которые не имеют никакого отношения к реальному положению дел.

Хотя европейцы и американцы недавно - и в основном по экономическим причинам - осознали необходимость понимания мусульманского мира, нельзя сказать, что был достигнут значительный прогресс. Препятствия, как мы видели, огромны, но выживание той части человечества, которая все еще признает, что религиозная вера имеет право на существование, может зависеть от преодоления этих препятствий. Примирение с исламом, как на политическом, так и на религиозном уровне, теперь необходимо для будущего Запада и должно быть в числе его главных приоритетов. Точные цифры не могут быть установлены, но, по-видимому, в настоящее время существует не менее одного миллиарда мусульман, и это представляет собой, по меньшей мере, решающий вес, который необходимо учесть для баланса сил. Умма хоть и разделена по географическим границам и международной конкуренции, но на низовом уровне от Марокко до Индонезии чувство единства и общего интереса пережило превратности истории и по-прежнему является основным центром лояльности народов.

«Мы сделали вас общиной, придерживающей середины, чтобы вы свидетельствовали обо всем человечестве… «- гласит Коран (2,143). Ислам - это «община, придерживающаяся середины» даже в чисто географическом смысле, охватывающая среднюю часть планеты; «община», которая является наследницей древних и универсальных истин, принципов социальной и человеческой стабильности, (часто предаваемой, но никогда не забытой), в которой наш хаотический мир остро нуждается; Ислам – это община, которая вселяет надежду на выход их тупика, в который современный мир загнал себя и бьется там в конвульсиях.

Посреди человечества, поляризованного между Востоком и Западом, Севером и Югом, Ислам представляет собой связующее звено и центр притяжения. Разделение, поражение, подчинение и политическая неразбериха еще не уничтожила в мусульманах чувство приоритетов. «В мире материализма, гедонизма и технологий, - писал недавно священник-иезуит в лондонском журнале «Таймс», исламские массы до сих пор умудряются посадить Бога, а не технологии в центр своей жизни ... Выбор между марксизмом и американизмом очень беден для тех людей, которые давно решили и придерживаются решения, что человек не может жить одним хлебом ... »

Сегодня повсюду мы видим смещения, вызванные влиянием современного Запада на убеждения и культурные особенности, которые не смогли пережить столкновения; теперь целые народы существуют в духовном и психологическом вакууме. Мир ислама был потрясен, если не до его основ, то крайней мере во всей своей структуре, но он сохранился относительно нетронутым - в этом случае можно говорить о непреодолимой силе, натолкнувшейся на неподвижный объект - и предоставляет нам единственный полностью выживший образец другого образа жизни, другого образа мышления, другого понимания. Связь Ислама с прошлым не нарушена. «От Индонезии до Марокко, - пишет Сейед Хосейн Наср, - для подавляющего большинства исламская культура должна рассматриваться не в прошлом, а в настоящем времени. Те, кто ссылаются на это в прошедшем времени, принадлежат к очень маленькому, но громкому меньшинству, которое перестало жить в мире традиций и ошибочно воспринимает потерю ими центра в кчаестве смещения всего исламского общества . Мусульманское отношение к понятию времени отличается от христианского. Для мусульман история никогда не бывает мертвой и похороненной. Соратники – как и сам Пророк - вкупе с великими, благочестивыми мужами прошлых времен, кажется, поддерживают общение с ныне живущими. В некотором смысле Умма включает их в свои ряды, хотя они находятся в Раю, а мы являемся заключенными настоящего времени. Современный человек живет в бесполезных и призрачных мечтах о будущем; для мусульманина прошлое не только там, но и, в определенном смысле, здесь и сейчас.

Средневековый христианин очень хорошо бы понял мусульманина, если бы позволил себе подобные отношения. Современный человек не может даже понять своих собственных предков, став за последние столетия типом существ, никогда ранее не встречавшимся на земле, управляемым убеждениями, которые ничем не соответствуют убеждениям в традиционном и религиозном наследии человечества. Если бы он мог понять мусульманина, то он стал бы понимать себя до становления на стезю собственного уничтожения.

Для «среднего человека», со светскими взглядами, мировоззрением агностика, (или просто не подозревающего о присутствии религии как реальности на любом уровне), без корня, ислам может открыть дверь в полилогу, знакомой его предкам, но странной для него; для христианина существует опыт тесно связанной религии, которая пошла по совершенно иному пути в христианстве и сохранила свою роль доминирующей силы в культурной, интеллектуальной и социальной плоскости всей цивилизации. Но, рассматривая различия между христианином и мусульманином, нужно определить существенные и периферийные различия. Место, где встречаются религии, - это, как бы, тайная комната, в которой человек, лишенный своего временного наряда, находится наедине с Богом, или в котором родственник видится не более чем с тенью Абсолюта. От этого центра радиусы расходятся в разные стороны, чтобы дифференцировать религии в рамках богословия, морального права, социальной практики и, наконец, человеческой обстановки.

С одной стороны, существуют различия между религиями как таковыми, (в том, как они воспринимают Реальность), а с другой стороны имеются различия между обществами и людьми, сформированными определенной традицией; и, в последнем случае, наиболее значимым фактором является то, что люди считают само собой разумеющимся, что кажется им очевидным. На периферии важен «вкус» религии и сформировавшейся культуры или духовная и человеческая обстановка, в которой приверженцы религии живут и интерпретируют свой опыт. 

Важно знать, что такое религия сама по себе, но нужно также понимать, что она представляет из себя, и как она выражается в предрассудках и инстинктивных предположениях простых людей. Современный западник, убежденный в том, что он имеет право «думать самостоятельно», и воображая, что он использует это право, не желает признавать, что каждая его мысль была сформирована под влиянием культурных и исторических влияний, и что его мнения совпадают, как кусочки пазла, в единую картину, в которой нет места случайностям. Заявления, которые начинаются со слов «я думаю ...», отражают обстановку, созданную всеми этими верованиями и опытом, а также глупостью и коррупцией, сформировавшими текущее состояние души и установившими принципы, которые не могут быть подвергнуты сомнению любым здравомыслящим и разумным человек в этом месте и на данный момент.

Обстановка, в которой живет обычный мусульманин, была, по крайней мере, отчасти, определена окружающей средой, в которой религия была создана и в которой она развивалась: пустыней и, насколько это касалось турок и монголов, степями Азии; другими словами, «открытое пространство» - открытое пространство и чистые горизонты - и это полярная противоположность миру городов и возделываемых полей и, в конечном счете, антропогенному муравейнику. Фритьоф Шуон отметил, что генезис новой религии сводится к «созданию аморального и духовного типа»: «В случае ислама, говорит он,« этот тип состоит из равновесия - парадоксального с христианской точки зрения - между качеством созерцательного и воинственного, а затем между святой бедностью и освященной сексуальностью. Араб, и человек, арабизированный исламом, имеют, так сказать, четыре полюса: пустыня, меч, женщина и религия. Он добавляет, что меч представляет собой смерть, «как по отношению к ней, так и по ухаживанию», в то время как женщина представляет движение, полученное и дарованное любовью, так что она воплощает в себе все щедрые добродетели, компенсируя аромат смерти духом жизни ... Симбиоз любви и смерти в рамках нищеты и перед лицом Абсолюта - все, что необходимо в арабской жизни ... 

Это благородство все еще можно найти, хотя не всегда среди общественных деятелей в арабском мире или среди тех, кто назначил себя официальными представителями ислама; но как насчет массы людей, обусловленных исламским климатом? По большей части нечленораздельные, они не могут говорить сами за себя, и мы обязаны полагаться на нейтральных наблюдателей. Такой наблюдатель - Пол Боулз, американский писатель, который много лет жил в Марокко. Он может быть описан как «нейтральный», потому что его интерес был исключительно к людям вокруг него; он не имел никакого отношения к религии, за исключением того, что он видел ее примером в их повседневной жизни и привычках, и в эссе под названием «Мустафа и друзья» он подытожил свои наблюдения в вымышленном портрете типичного Марокканского мальчика, чей западный аналог будет жить только для футбола и дискотек. Это делает его «Мустафу» своего рода тестовым примером для сравнения социальной периферии ислама, с одной стороны, и современного западного мира.

Следует признать, что многие мусульманские ученые и лидеры мнений осудил бы этот портрет и идентифицировал бы Боулза как еще одного иностранца, плохо настроенного по отношению к «арабской нации» и к «возрождающемуся исламу». Они не могли отрицать определенную достоверность портрета, но они увидели бы, что «Мустафа» представляет нечто, что должно быть преодолено в возвращении к чистой вере, оставшийся в живых из прошлого, которое лучше забыть. В отличие от христианства, они могут сказать, что ислам - это религия этого мира, религия социальной ответственности и политического идеализма; «Мустафа» должен быть дисциплинированным и обучаться истинному исламу, чтобы он мог шествовать с другими, более достойными молодыми людьми под революционным знаменем, кричащим «Смерть такому-то!» и «Долой коррумпированных слуг империализма!»

Это вопрос мнения. Бедный «Мустафа» мало что знает об империализме, но тогда он свободен от комплексов и внутренних мучений, которые поражают его более образованных братьев, и он не осознает, что религия, которую он принимает как должное, должна использоваться в качестве средства для восстановления гордости арабской нации. Без сомнения, его можно назвать беспомощным; но Мустафа является одним из «людей» (от имени которых выдуманы лозунги), и на протяжении всей исламской истории правители убивали друг друга, а доктора юриспруденции и теологии спорили, а реформаторы реформировались, люди прошли свой путь и приняли к сведению, что великие люди думали или делали. Возможно даже, что «Мустафа» и его друзья переживут великих людей; у Пророка, как ни странно, вокруг него, кажется, было несколько таких как «Мустафа», к которым он относился с изумленной добротой и терпимостью, которой не всегда подражали религиозные власти более поздних времен.

«Мустафа, - говорит Боулз, - может иметь небольшое образование, или он может быть неграмотным, что более вероятно. Он может соблюдать свою религию по отношению к букве или частично, или не совсем, но он всегда будет называть себя мусульманином. Его первая преданность - мусульманам любой страны ... Разница между Мустафой и нами, возможно, даже больше, чем если бы он был буддистом или индуистом, потому что на земле нет религии, которая требовала бы более строгого соответствия принципам его догмы, чем это наднациональное братство под названием Ислам. Даже самый дальновидный и идеалистический из нас в западном мире более чем вероятно объяснит цель жизни с точки зрения достижений. Наше определение этой цели будет динамичным, в котором предполагается, что каждый человек желает внести свой вклад, пусть даже бесконечно малый, в общее материальное или нематериальное обогащение жизни. Мустафа совсем не видит вещи такими. Для него это немного абсурдно, стресс, который мы возлагаем на работу, наше стремление «покинуть мир лучше, чем мы его нашли», наши неустанные усилия по созданию идей и объектов. «Нас не посадят на землю, чтобы работать, - скажет он вам, - мы здесь, чтобы молиться; это цель жизни ... «Такие социальные добродетели, как вкус к« демократическому образу жизни »и чувство гражданской ответственности, для него очень важны».

Мустафа - искатель приключений. Он ожидает, что в жизни будет что-то вроде разнообразия и аромата «Тысячи и одной ночи», и, если этой остроты не хватает, он приложит все усилия, чтобы это обеспечить. Искренний сторонник опасной жизни, он часто рискует возмутительно », говорит Боулз, из-за« отказа верить, что действие влечет за собой результат. По его мнению, каждый отдельный, будучи определенным в начале времени, когда был разработан неумолимый замысел судьбы ... Это самый чудовищный абсурд - бояться смерти, будущего или последствий своих действий, поскольку это было бы равносильно боязни самой жизни. Таким образом, быть рассудительным смехотворно, быть скромным - презренно, и быть предусмотрительным граничит с грешником. Как может человек быть настолько самонадеянным, чтобы предполагать, что завтра, не говоря уже о следующем году, действительно наступит? И как же он посмел искушать судьбу, готовясь к любой части будущего, ближайшей или отдаленной?

Мудрый человек полон в каждый момент, без каких-либо обнадеживающих черт, простирающихся в будущее, запутывающих его душу и, возможно, лишающих его желания покинуть эту жизнь. Мустафа скажет вам, что настоящий мусульманин всегда готов к смерти в одно мгновение ... У него есть страсть к личной независимости. Он не ищет помощи от других ... поскольку вся помощь исходит от Аллаха. Даже подарок денег, который нищий смог извлечь у незнакомца на улице, будет торжественно показан другу с замечанием: «Посмотри, что дал мне Аллах» ... Ему никогда не приходило в голову, что человек может влиять на ход его собственного существования. Его общее представление о жизни таково, что это визит: приходи, подожди и уйди снова. Обстоятельства и длительность пребывания вне всякого контроля, и поэтому представляют незначительный интерес. 

Этот портрет, несмотря на определенную искажающую перспективу, богат на последствия и, возможно, может указывать более четко, чем любое количество теоретизирующих пропасть, которая отделяет тех, чьи умы сформировались в исламском климате, от «простого человека» Запада. Социальные и образовательные слои современного мусульманского общества резко разделены, и пропасть необходимо преодолеть на более чем одном уровне, если когда-либо будет достигнуто понимание.